WC (65): Грэм Грин

В своих "серьезных" романах Грин постоянно поддается антихристианскому искушению позерства, как, видимо, поддавался в "реальной" жизни. Неудобоваримой смесью цинизма и дидактичности он напоминает мне Бродского. Энтони Пауэлл предполагает, что Грин не любил ничего, кроме секса, денег и собственного publicity. Гору Видалу он явился "таким же серо-зеленым, как его имя". Для Дианы Купер он был "хорошим человеком, в которого вселился дьявол" (в противоположность Ивлину Во, "плохому человеку, за которого бьется ангел"). Алану Прайс-Джонсу казалось, что Грин ходит бесшумно и настороженно, словно узник одного из своих собственных триллеров. Памятный портрет оставил Макларен-Росс, с которым Грин завязал беседу о жестокости в кино, и которому вернул непрочитанную рукопись изобретательно жестоким методом. Грин так мечтал о Нобелевской премии, что в погоне за ней задержал на год английскую публикацию одного из своих романов, чтобы сначала выпустить шведский перевод. У его друга Майкла Майера была интересная гипотеза о том, почему Нобелевский комитет отклонил Грина (казалось бы, человек, державший на стене абстрактную картину кисти Кастро - личный подарок - что еще нужно?) В завещании Нобеля есть интересная загадка, касающаяся премии по литературе: ее предписано вручать за самое выдающееся произведение "идеальной (idealisk) направленности". Если бы Нобель имел в виду "идеалистическую" направленность, он написал бы idealistick. Факсимильная копия завещания показывает, что ошибки нет: Нобель начал писать более длинное слово, но затем эксплицитно исправил его на idealisk. Много споров было посвящено тому, что на самом деле имел в виду завещатель. В конечном итоге душеприказчики решили толковать идеальную направленность как оптимистическую. Поэтому из рассмотрения были исключены писатели-пессимисты: в частности, Толстой, Ибсен, Золя, Харди и Грэм Грин. Несмотря на все его недостатки, мало кто лучше Грина говорил о любимых писателях, так что без любви к литературе все-таки не обошлось. В эссе о Форде он приписывает последнему (вряд ли испытывает сам) надежду на то, что будущее окажется неравнодушно к хорошей литературе. Когда он претендует на меньшее, результат иногда оказывается упоителен, как Наш человек в Гаване.