Разговор с ненормальным

У Поля Морана одна из тех редких судеб, в которых можно проследить определяющее значение момента, или одной вовремя произнесенной фразы. Прочитав осенью 1914-го По направлению к Свану, он сказал своему другу Анри Бардаку: Эта вещь посильнее (rudement plus fort) Флобера! В половине двенадцатого ночи, когда Моран уже спал, в дверь позвонили. Это был Пруст, известный своим ночным образом жизни: Бардак передал ему отзыв друга. Они проговорили до трех и стали друзьями, несмотря на изрядную разницу в возрасте. Что так сблизило их, какие общие темы? Когда Моран учился в лицее Карно, одним из его преподавателей был небезызвестный барон Ферзен. В холостяцкой квартире на авеню Фридланд студенты разыгрывали для Ферзена и его гостей "немые картины", преимущественно из античных времен, что требовало обнаженной натуры. На судебном процессе (Ферзена защищает адвокат Дрейфуса) всплыли различные сопутствующие виды активности с латинскими названиями. Ферзен бежал от скандальной известности на Капри, где Норман Дуглас убедил его построить виллу. Шутки Морана не лишены изящной наглости: он дарит Прусту экземпляр Свана со своей дарственной надписью. В марте 1917-го, пока немцы обстреливают Париж, в ресторане "Ларю" Моран знакомит Пруста со своей любовницей, Еленой Криссовелони, женой молдавского князя, ярой антисемиткой, которая делает для писателя исключение. В своей любви к французскому бомонду Прусту также приходилось делать немало исключений. Он хочет, чтобы Елена непременно послушала Сезара Франка, которого она не знает; грампластинок еще не изобрели, и компания ездит ночью на такси из конца в конец Парижа, собирая знаменитый квартет Пуле. Проходит еще несколько лет, и Пруст пишет предисловие к первому сборнику рассказов Морана, писательская карьера которого таким образом обеспечена с первых строк. По легенде, Елена владеет миллионами, но это сильное преувеличение, и Морану приходится вертеться: строки даются ему легко, но никаких денег не хватает, и он заключает контракты сразу в нескольких издательствах на одни и те же книги, которые будут или не будут написаны. Все его томики в этот период посвящены путешествиям: за пределами Франции он дальше от кредиторов. После брака с Еленой в 1927-м супруги держат в Париже светский салон, зал которого, по словам Мориса Мартена дю Гара, "длиной в восемнадцать метров с потолками в семь, кажется пустым, когда в нем меньше двадцати человек". Война застает Морана во французском посольстве в Лондоне. "Мы были подготовлены к поражению: евреи заводятся, как личинки, во всем, что портится." Вместо того, чтобы присягнуть де Голлю, он возвращается в Виши, где всем заправляют его друзья Лаваль и Жарден. Он обличает коллег, которые остались в Англии; его не благодарят. Даже сгоняя евреев на стадионы, Лаваль и Жарден надеются, что действуют в интересах Франции. Моран действует по зову сердца и денег: в 1943 году он принимает пост посланника в Бухаресте, в надежде восстановить в отбитой у Сталина Молдавии права и собственность жены. Сотрудники собственного посольства его ненавидят. Он посещает Одессу и описывает впечатляющую архитектуру бывшей французской колонии в городе, где только что были уничтожены 18 тысяч евреев; этого факта он не упоминает. По возвращении в Бухарест ему докладывают о французе, который дезертировал из армии Вермахта и хочет присоединиться к Сопротивлению в Алжире; его укрывает у себя директор Французского института. Моран требует объяснений и угрожает выдать дезертира властям. Сотрудники посольства выставляют ультиматум: если он не подпишет паспорт для беглеца, они покинут свои посты немедленно. Моран в ярости подчиняется, не имея другого выхода; несколько лет спустя, когда его будут судить за коллаборационизм, он попросит директора Французского института засвидетельствовать этот "акт милосердия". Даже Жарден, отправленный к тому времени в Швейцарию, массово оформляет документы бойцам Сопротивления. Моран занимается спекуляциями валютой: франки и золото, присланные дипломатической почтой из Виши, он переводит в леи по курсу 1:13, через частный банк семьи Криссовелони переводит леи в Германию, где немцы платят ему три с лишним франка за лей; финальная прибыль получается сорокократной. Все более привлекательными кажутся ему швейцарские франки, единственная валюта, которая позволит зафиксировать прибыль. Он хочет перевода в Берн, тем более, что в Бухаресте начались бомбежки и рационирование: свинину, "дочь Буковины", никто не вспоминает, сахар тоже закончился. Назревает международный инцидент: Швейцария, негласно получившая досье на Морана от своего посланника в Румынии, наотрез отказывается его принять. Лавалю приходится вмешаться и пригрозить запретом на транзит швейцарского экспорта через территорию Виши. Моран получает пост посланника в Берне и отправляет туда вагон мехов, мебели и золотых слитков. По кармической случайности поезд попадет в засаду и не доберется до места назначения. Предшественник Морана в Бухаресте, Жак Трюэль, уехал тайно с одним чемоданом, в котором лежал запасной ножной протез. Феерическое совпадение: Трюэль, первый французский ампутант мировой войны, тоже был младшим другом Пруста. Он вращался в немного иных кругах, чем Моран: его друзьями были Пьер де Полиньяк, будущий принц Монако (отец Ренье), Жак Порель, директор театра "Водевиль" (его дочь станет крестницей Луи Жуве и матерью Марка Пореля), и, главное, другая румынская княгиня, Марта Бибеску, с которой Елена была на ножах. Трюэль тоже писал рассказы, но Пруст не писал предисловий к ним: sic operatur gloria mundi. Несмотря на презрение де Голля, Моран счастливо избежал последствий своей коллаборации. Селин бесился: "Даже не осужден! Вот что значит голубая кровь, в отличие от быдла вроде меня." Селин обедал у Моранов как минимум однажды, в апреле 1943-го в компании Луизы де Вильморен и Эрнста Юнгера: писательский ланч, который так и просится в пьесу. Селин рассказал, что немцы приглашали его посетить Катынь, но он отказался (поехал Бразильяк). Уже тогда он понимал, что война проиграна и полагал, что русские расстреляют его в катыньском рву: "он длиннее, чем кажется на первый взгляд, и достигает Тюильри". Он был одним из ранних адептов теорий заговора и считал Гитлера "полезным истериком", которого Лондон и Вашингтон использовали для того, чтобы оставить Сталина в дураках. В отличие от Селина, Моран метил во Французскую академию, но де Голль единственный раз в истории использовал президентское право вето. Морана избрали-таки в 1968 году, и де Голль снова нарушил традицию, отказавшись принять его в президентском дворце. Сын старого друга, любимый сценарист Габена и Делона Паскаль Жарден, рассказывает, как за год до смерти Моран "сказал мне, и в его монгольских глазах была вся боль мира: Я не хочу умереть, не поняв. Понять - что? Ухватить - что? Прикоснуться - к чему?"

Комментируя расхожее утверждение о том, что реальность неправдоподобнее вымысла, О. Генри замечает, что никогда в жизни не встречал ничего более неправдоподобного, чем фраза "Да будет так, - сказал полисмен" из гарантированно вымышленной истории. Если и был подлинный первоисточник у этого бессмертного фрагмента диалога, интернет его не находит, зато находит опубликованную 25 февраля 1911 года (сборник с процитированным рассказом О. Генри вышел в год смерти автора) в газете The Chicago Daily Tribune миниатюру о двух маленьких разносчиках газет, которые разговаривают друг с другом на уморительной смеси цитат из Шекспира и Теннисона с избитой мудростью народных штампов и поговорок. В какой-то момент они сталкиваются с полисменом, который адресует им вышеприведенную фразу. Автором миниатюры был чикагский журналист Ричард Генри Литтл, знаменитый в то время репортажами с фронтов испано-американской и русско-японской войны. Однажды на Филиппинах, столкнувшись с военной цензурой и сложностями телеграфной логистики, Литтл заказал из Шанхая полдюжины почтовых голубей, заплатив за каждого залог в 50 долларов. На следующее утро служанка-филиппинка подала журналисту и его друзьям на завтрак особенно нежную курятину. Бен Хект считал, что Литтл мог бы стать вторым Марком Твеном, если бы посвятил себя литературе вместо журналистики. В Китае он спровоцировал международный инцидент, когда русские задержали его за "укрывательство японских шпионов"; вмешаться пришлось госсекретарю Хэю. Не держа зла, главнокомандующий Куропаткин оставил Литтла единственным американским журналистом при своем штабе. 15 лет спустя, сопровождая армию Юденича, Литтл был ранен под Петроградом. Краткие эпизоды его истории помогли мне понять, почему мужественные и немногословные военные корреспонденты Хэмингуэя никогда не кажутся реальными людьми: все это экзистенциальное пограничье не оживает, если над ним не рефлексирует внутренний Марк Твен.

В иные дни с трудом находится значимая фигура где-то на периферии моего литературного мира, но 28-е ноября предлагает добрый десяток не самых последних. Цвейг занимает в этом мире место одновременно колоссальное и ничтожное. Колоссальное - как фактор эмоционального развития: в позднем детстве его влияние пролегло настолько глубоко и широко, что теперь невозможно его выделить из целостного эмоционального склада, тем более невозможно в ретроспективе оценить Цвейга как писателя. Возвращаться же к подобного рода авторам обычно нет стимула: Цвейг кажется таким же выжатым без остатка, каким был я сам после Нетерпения сердца. Наверняка это ошибка, и сегодня он совсем не тот, кем был вчера. Но символически он сам законсервировал себя своим самоубийством, уклонился от естественного и подлинного финала: тот случай, когда неверно поставленный знак препинания переворачивает с ног на голову весь текст. В последние годы, бежав от одной авторитарной диктатуры в другую, он распродал свои коллекции книг и рукописей, сохранив только ноты. Кто-то из друзей сказал, чтобы если бы каждый день у кромки джунглей, где он поселился в Петрополисе, ему играл камерный оркестр, Цвейг нашел бы силы жить дальше. Почему он не остался в США? Самый общительный, контактный и отзывчивый из писателей, он, похоже, так устал от своей востребованности, что захотел остаться в недосягаемом одиночестве. Мне кажется более вероятным, что он не выдержал именно встречи с собой, а не крушения цивилизации.

В начале 90-х, в короткий пост-набоковский, пост-борхезианский период увлечения постмодернизмом, я купил в букинистическом магазине на улице Качалова несколько тоненьких книг издательства Grove Press с пьесами Ионеско в английских переводах. Теперь я с интересом читаю, что Ионеско приобрел свое удивление миром, изучая английский по методике, предполагавшей прослушивание и запоминание целых предложений, понимание которых было отсроченным и постепенным. Возможно, ту же методику использует в Нежной мишени Жан Рошфор, практикующий профессию наемного убийцы, знаковую для Ионеско. Хотя последний может быть временами таким же абстрактным, как Беккетт, чьи театральные эксперименты никогда не вызывали интереса, у бикультурного Ионеско случаются моменты подлинной трансцендентности, благодаря упомянутому удивлению, от которого один шаг до преклонения. Беккетт только констатирует пустоту и абсурд мира, Ионеско готов признать за фасадом абсурда иные миры. Загадочным образом, ни от одной из этих книжек теперь не осталось следа, они исчезли из моей библиотеки, как подобает вестникам потустороннего.

Мария Башкирцева на полтора века опередила свое время. Сегодня она была бы видеоблоггершей и образцовой участницей реалити-шоу, нарциссичной, глупой, фригидной, завистливой силиконовой куклой. Ее псевдо-рефлексивный дневник является ненамеренной самопародией, но абсолютное большинство читателей всегда воспринимали его всерьез, как манифест "современной" и "самостоятельной" женщины. Уильям Стед, критикуя Башкирцеву, инстинктивно угадал, что она лишена души; Бернард Шоу, бросившийся с ним полемизировать, интерпретировал "душу" как эвфемизм для традиционной женственности, хуже которой ничего не мог представить. Стед был прав в еще более буквальном смысле, чем сам, вероятно, мог предположить (о другой эмансипе он пишет, что она пожрала каждого, кого поцеловала).

Часто возникают неожиданные параллели между соседями по датам. Даль, как Герхарди, был сыном экспата. Не вполне понятная история с его отцом, полиглотом, которого Екатерина пригласила в Россию стать придворным библиотекарем; по какой-то причине с библиотечным делом у него не сложилось, он уехал в Иену изучать медицину, но практиковать опять вернулся в Россию, причем к тому времени ему исполнилось только 28 лет. Якобы ключевым фактором для первоначального приглашения было владение ивритом; и тогда особенно занятно, что полвека спустя Николай поручил Владимиру изучить вопрос о кровавом навете. В начале 80-х мой дед подарил отцу красивое репринтное издание словаря в коричневых обложках с золотым тиснением. Читать этот словарь приятно, но я не уверен, можно ли согласиться с эпитетом "живой" в применении к языку Даля.

Джеймс Поуп-Хенесси был убит двумя гомосексуалистами, которых пригласил к себе домой, возможно, с подачи третьего, который у него работал; они ошибочно предполагали, что он хранит дома недавно полученный задаток в 150.000 долларов (от американского издателя) за биографию Ноэля Кауарда. Сесил Битон дважды рассказывает в своих дневниках о том, как герцогу Виндзорскому сообщили, что Дж. П.-Х. пишет биографию Троллопа. В первой версии источником информации был сам Битон, и герцог якобы спросил: "Кто такой Троллоп?" Несколько лет спустя Битон забывает, и теперь собеседником герцога оказывается аноним, а герцог оборачивается к герцогине и говорит: "Прикинь, он пишет about a trollop!" Не такова ли вся мемуарная и биографическая литература. Отец Дж. П.-Х. умер в чине генерал-майора в 1942 году (за несколько дней до Капабланки) от удара, когда некий полковник разозлил его за чаем мнением о том, что "у русских плохие танки". Сын много лет жил с матерью и всеми силами старался полюбить женщин; когда леди Уна выразила недовольство тем, что он стал посещать психоаналитика, он спросил: "Дорогая моя, ты предпочитаешь, чтобы у меня никогда не вставал на женщин?" Очевидно, терапия не имела успеха. Он начинал примерным ребенком, пившим чай с Айви Комптон-Бернетт, обсуждавшей с его матерью греческие трагедии (леди Уна была знаменита тем, что не терпела бытовых разговоров). Но он катился по наклонной; в сети есть его жутковатая фотография со дня рождения Джеральда Гамильтона в 1968 году (по другую руку от именинника сидит Антония Фрейзер, крайний справа биограф лорда Бернерса Марк Эймори): у П.-Х. на ней нездоровое, износившееся лицо. Странно, но Битон в том же году предрек ему плохой конец, когда Поуп-Хенесси прикарманил его пятерку.

Символично, что Пьецух попадает в эти записки под красивым круглым номером, потому что он кажется мне единственным великим русским писателем моего времени ("моего" - для простоты, чтобы не вдаваться в тонкости датирования периодов). Это очень пустынный пантеон, где эхо отскакивает от голых стен, не чета вавилонской библиотеке. Как положено великому писателю, он почти неизвестен. И как бы ни хотелось верить, что литературный гений - сам себе награда, большинство примеров подсказывают, что непризнанность - быстродействующий яд, от которого немногие обладают иммунитетом. У Пьецуха был мимолетный расцвет между концом 80-х, когда его начали активно публиковать, и первой половиной 90-х, когда он практически (по крайней мере, насколько я могу судить) остановился. В какой-то момент разные сборники перетасовывали между собой одно и то же содержание, выходили множественные эссе на одну и ту же тему (судьбы русской литературы и народа, отражение одного в другом), затем на протяжении долгого периода публикаций не было вовсе. Где-то как будто мне встречалась информация о том, что Пьецуха постигла традиционная русская напасть. Каким-то образом написанного накопилось на десять томов недавнего собрания сочинений, но есть ощущение, что и там мало добавлено к нескольким тонким книжечкам раннего периода. Российский гений, чтобы быть плодовитым, должен уезжать в более благоприятный климат. В чем, на мой взгляд, уникальность Пьецуха в наше время? Во-первых, он один из немногих соразмеряет русский литературный язык и русскую внелитературную жизнь, нащупывая точные ритмы того и другого, в разительном контрасте со всеобщей привычкой навязывать обоим собственную одышку ("каждый пишет, как он дышит" - это палка с одним острым и одним тупым концом). Здесь, кстати, наверняка одна из причин его отвергнутости: он слишком "литературен" для нынешнего биполярного читателя, который не желает знать никаких границ, в том числе вкусовых, стилистических, интеллектуальных. Во-вторых, Пьецух видит мифологическое в индивидуальном и индивидуальное в мифологическом (в противоположность русской одержимости "типическим"). В-третьих, ему инстинктивно чужда современная норма умозрительной априорности: его литература - это исследование жизни и текста в их взаимодействии и на глазах у читателя, а не отображение однажды усвоенной, заданной картины мира, как для абсолютного большинства его современников. Подлинный мастер, он в каждом тексте и каждом прочтении рождает мир заново.

Руперт Гулд, часовщик-самоучка, реставрировал морские хронографы Харрисона и пережил как минимум четыре долгих периода клинической депрессии; первый почти на год оставил его прикованным к постели и лишенным речи. Он страдал иррациональными страхами и боялся, помимо прочего, революций и удара молнии (в его натальной карте неаспектированный Уран). Он был мягким человеком, одержимым в воображении садистическими картинами, рисовал в стиле Бердслея и участвовал в ритуализованных оргиях. Его жена, подав на развод, сослалась в исковом заявлении на его признание в онанизме, ради которого он уединялся в туалете с изображениями связанных женщин, а также на предложение связать ее саму для секса (Катрин Роб-Грийе не отказала бы). Поскольку исковое заявление было доступно публике, Гулд потерял в результате скандала дом, отцовские права и лучшего друга. Он прожил остаток жизни в бедности, вынужденный то и дело продавать по частям свои коллекции, в том числе коллекцию антикварных пишущих машинок. В 20-е годы он опубликовал две книги о паранормальных явлениях - Oddities и Enigmas - которые тут же стали библиографическими редкостями, пока не были переизданы в 60-е. По большей части его темы лучше охарактеризовать как исторические загадки. От более поздних компиляций подобного жанра они отличаются редкой способностью будоражить воображение, уникальным кругозором автора и даром старомодного рассказчика, эдвардианского джентльмена, собирающего заманчивые раритеты в сокровищнице своей библиотеки. Он был хроническим прокрастинатором, который за месяц написал для Oddities десяток эссе на самые экзотические темы, напичканных курьезными фактами и эксцентричными сносками из его фотографической памяти. Он планировал исследование об истории бисексуальности, Третий пол, которое занимает высокое место в моем wish-list'е несуществующих книг.

Наблюдая из нейтральной Швеции за "битвой двух гигантских ящеров", Астрид Линдгрен, ненавидевшая нацизм, находила его слегка предпочтительным по сравнению со сталинизмом и молилась о победе Германии. Когда Сталин в 1945 году потребовал от Швеции выдать прибалтийских беженцев, она написала, что "у русских достаточно людей, чтобы убивать своих и не импортировать новых отсюда". Она боялась вторжения России в Швецию и вместо этого сама завоевала Россию - интересный пример психологической защиты. Ее личная жизнь напоминала фильм Бергмана (сын, которого пришлось отдать на усыновление, рожденный от женатого мужчины; брак с другим мужчиной, бросившим ради нее семью, и т. п.)